А дальше их привезли домой, и я застыл в дверях; и что мне оставалось, кроме божбы, когда Томми раздал им клички.

В этот раз он все расставил по местам.

Ни один из них никак не тянул на Ахиллеса.

– Рыбку зовут Агамемнон, – сообщил он мне, – а голубя я зову Телемахом.

Царь мужей. И мальчик с Итаки – сын Пенелопы и Одиссея.

Небо было подкрашено закатом, и Рори покосился на Генри.

– Я этого мелкого говнюка пристукну.

После ошеломительного провала – седьмого результата в скачке Первой группы – Кутамандру отправили на летний отдых. По возвращении его жокеем стала Кэри – четыре скачки: три победы и третье место.

Кэри становилась все популярнее.

Для Клэя это было радио в русле реки, город и Окружность.

Безмолвие Амахну и истории, которые он слушал на кухне, – потому что они так и не ложились в ту ночь, когда Клэй попросил рассказать о «Давиде» и «Рабах»; пили кофе. Майкл рассказал ему, как нашел календарь. Эмиль Затопек. Эйнштейн. И все остальные. И девчонка, что однажды сломала мальчишке звездолет и сидела впереди на уроках английского: ее волосы спускались до пояса.

Майкл опускал детали, не в пример Пенелопе, – он-то не умирал, и потому о чем-то умолчал, – но он старался, искренне и честно. Майкл сказал:

– Не знаю, почему я тебе об этом никогда не рассказывал.

– Рассказал бы, – ответил Клэй. – Если бы остался.

И он не хотел этим уколоть Майкла: он разумел, что был тогда еще мал для таких историй.

И вот теперь ты мне их рассказываешь.

Он не сомневался, что Майкл поймет.

Был уже рассвет, когда они заговорили о «Давиде» и «Рабах», заточенных в мраморе.

– Эти изломанные, напряженные тела, – сказал Майкл, – пытаются вырваться из камня.

Он добавил, что не вспоминал о них не один десяток лет, но каким-то образом они всегда были с ним.

– Я был умереть готов, лишь бы когда-нибудь достичь таких высот, как Давид – хотя бы на миг.

Он заглянул в глаза мальчишки напротив.

– Но я знаю, знаю…

Клэй ответил.

Его слова больно ударили обоих, но он должен был их произнести.

– Мы живем жизнью Рабов.

Кроме моста, у них ничего не было.

В середине января выдалась неделя, когда в горах шли дожди, и Амахну начала наполняться. Они видели, какое грандиозное небо накатывает. Они стояли на лесах у массивной деревянной опалубки, а вокруг них – занозы дождя.

– Как бы все это не смыло.

Клэй ответил негромко, но уверенно:

– Не смоет.

Он не ошибся.

Вода поднялась только до середины колена.

Река вроде как разминалась.

Разогрев в манере Амахну.

В городе весь март шла подготовка к большим осенним скачкам, и на этот раз Первая группа не прошла мимо Кэри.

Кутамандра.

Восьмая скачка в пасхальный понедельник, на «Роял Хеннесси».

Это была скачка на приз Джима Пайка.

Конечно, на эти длинные выходные Клэй приехал домой, но перед этим он сделал кое-что еще.

Он прошелся по Посейдон-роуд до мастерской, где чинили обувь, изготовляли ключи и наносили гравировку. Там сидел старик с белоснежной бородой: чистый Санта-Клаус в комбинезоне. Увидав «зиппо», он сказал:

– О, я ее помню.

Он покачал головой.

– Да, да, она, Матадор в пятой. Девчонка. Странно гравировать на зажигалке.

И качание головой перешло в кивок.

– Но мило, конечно.

Он подал Клэю ручку и листок.

– Напишите разборчиво. А где будем гравировать?

– Надписей две.

– Что ж, поглядим.

Он подхватил полупрозрачный листок.

– Ха!

Он вновь вернулся к рьяному качанию головой.

– Вы, ребята, чокнутые. Вы знаете Кингстон-Тауна?

Знали ли они Кингтсон-Тауна!

– Может быть, – предложил Клэй, – напишем «Кэри Новак в восьмой» под первой надписью, а второе – на другой стороне?

Санта-Клаус улыбнулся, потом рассмеялся.

– Хороший вариант.

Но смеялся он не «хо-хо-хо», скорее «хе-хе-хе».

– Кингстон-Таун не может победить, а? Что бы это могло значить?

– Она поймет, – ответил Клэй.

– Ну, это самое главное.

Старик приступил к гравировке.

На выходе его посетила мысль.

С тех пор как он первый раз уехал из дому на реку, он думал, что деньги – скрученные в трубочку купюры от Генри – пойдут только на строительство моста. Но они всегда предназначались для этой мастерской. Он истратил лишь двадцать два доллара.

На Арчер-стрит, восемнадцать, он положил остаток пухлого рулона на кровать напротив своей.

– Спасибо, Генри, – прошептал он. – Забери остальное.

И тут он вспомнил Бернборо-парк – пацанов, что никогда не станут вполне мужиками, – повернулся и поспешил в Силвер.

В субботу перед Пасхой, за два дня до скачки, он проснулся и уставился в темноту: он высматривал Амахну. Сидел на краю кровати, с ларцом в руках. Он вынул оттуда все, кроме зажигалки, и добавил к ней сложенное письмо.

Он написал его вечером накануне.

* * *

Вечером в субботу они лежали там, и она рассказывала.

Инструкции те же.

Начать жестко.

И пусть скачет.

А ты молись и приведи его.

Она волновалась, но это было приятное волнение. Под конец она спросила:

– Ты придешь?

Он улыбнулся распухшим звездам.

– Еще бы.

– А братья?

– Конечно.

– Они знают про это? – спросила она, подразумевая Окружность.

– И про нас?

Она никогда об этом не спрашивала, и Клэй не раздумывал:

– Нет. Просто знают, что мы давно дружим.

Девушка кивнула.

– И это, я тебе хотел сказать… – он сделал паузу. – Еще кое-что.

И замолчал.

– Что?

И отступил, не шевелясь.

– Нет. Ничего.

Но было поздно, и она уже привстала на локте.